«Ищу человека!»

Авторская версия. Окончательный вариант: «Ищу человека!» // Решение. – 2012. – №39

Человеку всегда было свойственно стремление понять себя и свое предназначение в мире. Однако похоже, что за прошедшие столетия людям так и не удалось найти однозначного и подходящего для всех объяснения. И восклицание Диогена, ходившего посреди белого дня с фонарем по улицам Афин и возглашавшего «Ищу человека!», вполне актуально и сегодня.

Сложность состоит еще и в том, что даже ответив на вопрос о месте человека в этом мире, мы не можем быть уверены в правильности ответа. Научное представление о человеке постоянно меняется, что лишний раз доказывает, что науке не только трудно объяснить человека, но и определить какую-либо норму или идеал, к которому тот должен стремиться, избавляясь от свойственных ему проблем и ограничений.

Например, в психологии проблема нормы остается одной из самых неоднозначных и обсуждаемых. Сами психологи говорят, что «определение нормы относится к числу, наверное, самых нелюбимых вопросов, который стараются по возможности обойти»[1].

Согласно клинической психологии, существуют два содержания нормы – статистическая и оценочная. Статистическая норма – это «уровень или диапазон уровней функционирования организма или личности, который свойственен большинству людей и является типичным, наиболее часто встречающимся»[2]. Проще говоря, речь идет о средне-статистическом человеке. Если мы обратимся к статистике, то увидим, что люди обычно ориентируются во времени и пространстве, во что-то верят, имеют определенные цели, стремятся жить в любви с человеком противоположного пола и быть любимыми в ответ. С другой стороны, можно заметить, что за последнее время эти, казалось бы, нормальные свойства человека становятся скорее исключением, чем правилом. Новое поколение все больше теряет связь с реальностью под влиянием компьютеров, телевидения и музыки, все больше растет безверие и апатия, все чаще за любовь принимают беспорядочные любовные связи, а общество становится все терпимее к неполным семьям и однополым союзам. То, что лет 30-40 назад было статистической нормой, стремительно уходит в небытие.

Говоря об оценочном содержании нормы психологи подразумевают «некоторый идеальный образец состояния человека»[3]. Здесь речь идет уже о поиске некоего идеала, которому должен соответствовать человек. Как правило, определение этой идеальной нормы считается задачей специалистов того или иного направления в психологии. Так, например, согласно школе психоанализа, человек достигает нормы, когда он преодолевает конфликт между своим подсознанием и нравственными требованиями, навязанными извне. В другом направлении психологии – бихевиоризме – приближение к норме достигается по мере отучения человека от пагубных навыков в поведении. А в экзистенциально-гуманистическом направлении нормальным считается человек, который осознает истинные причины и последствия своих эмоций, желаний и поступков, или же тот, кто, преодолев сковывающие его неврозы, может снова стремиться к личностному росту и развитию заложенных в нем способностей[4].

Несмотря на то, что сами по себе эти психотерапевтические подходы могут на определенном этапе помочь человеку преодолеть некоторые психологические ограничения и вернуться к привычной для него деятельности, они в целом устремляют его лишь к желаемому, но почти недосягаемому идеалу. Ведь даже если человек разрешит внутренние конфликты, возьмет на себя ответственность за происходящее и встанет на путь самореализации, он не будет застрахован от лжи, иллюзий, забывчивости, безволия и эгоизма. И, может быть, человек с синдромом Дауна, которому «свойственно неприятие не только лжи и зла в любых формах, … [но который] не может заподозрить в другом человеке злого умысла»[5], будет гораздо нормальнее в личностном плане, чем психически нормальный, с точки зрения психотерапевта, человек.

Как же быть? Где искать идеал, которому должны соответствовать люди, если в реальности ни один смертный до него не дотягивает? Многие ученые соглашаются, что в психотерапии речь должна идти не только о реализации заложенных в человеке способностей и устремлений или его адаптации к внешним обстоятельствам – все это лишь средства. Надо говорить о «соответствии человека своему понятию – понятию человека», то есть о достижении человеком своей подлинной сущности[6]. Поэтому здесь на помощь психологии приходит этика, то есть нравственная ориентация. Она переключает внимание человека с себя самого на ближнего, уча жертвовать своими интересами, проявлять сострадание, милосердие, любовь и, тем самым, указывая направление нормального психического развития.

Английский психиатр Френк Лейк замечает, что при определении нормы психолог часто полагается на собственное понимание того, что «хорошо», а что «плохо». А это значит, что его суждение основано на вере[7]. Но если светские психологи прибегают к вере, то почему бы не обратиться к личности Иисуса Христа как к идеалу и норме, как это предлагает сделать христианская психология? По крайней мере, с точки зрения методологии это будет не более смелой попыткой, чем упование на некую идеализированную психологическую норму.

Евангелия представляют нам Иисуса Христа как человека, полностью вплетенного в канву земной жизни. Он рождается и воспитывается в бедной семье, терпит голод и лишения, испытывает усталость и смятение. Более того, мы видим, что во время Своего служения Христос постоянно терпит обиды и насмешки, сталкивается с клеветой, непониманием, предательством близких людей, многие из которых бросают Его в самый тяжелый час. Любому из нас в подобных обстоятельствах понадобилась бы серьезная психологическая помощь. Однако Христос проявляет удивительную уверенность, самообладание, твердость намерений. Не страдают ни Его самооценка, ни самосознание, потому что Он до конца ясно понимает, что Он любим Отцом, и что «родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине» (Ин 18:37). Кроме того, Христу абсолютно чужд человеческий эгоизм, желание жалеть себя или жаловаться на кого-то. Наоборот, все Его усилия направлены не на Себя, а на других, поэтому Он готов жертвовать Собой, являть людям любовь, милосердие, прощение и принятие. Он «не для того пришел, чтобы Ему служили, но чтобы послужить и отдать душу Свою для искупления многих» (Мк 10:45).

Таким образом, в лице Иисуса Христа мы видим «модель истинного и целостного человека»[8], ту самую идеальную норму, на которую нас, психически и нравственно искалеченных, должна бы нас направлять серьезная психотерапия. Чтобы посреди суеты, фальши и надменности нам не потерять человеческое лицо, нам стоило бы помнить, что Диогеново восклицание «Ищу человека!» в определенный исторический момент неожиданно встретилось с признанием Пилата, указывавшего на Христа: «Се, Человек!». А значит, путь исцеления и нормального человеческого развития для каждого из нас лежит, прежде всего, в подражании Христу[9].


[1] Братусь Б.С. К проблеме человека в психологии. С. 7 URL: http://www.xpa-spb.ru/libr/Bratus/k-probleme-cheloveka.html
[2] Репина Н.В., Воронцов Д.В., Юматова И.И. Основы клинической психологии. URL: http://bookap.info/genpsy/osclin/gl4.shtm
[3] Репина Н.В., Воронцов Д.В., Юматова И.И. Указ. соч. URL: http://bookap.info/genpsy/osclin/gl4.shtm
[4] Майер П., Минирт Ф. и др. Введение в психологию и консультирование. М.: Изд-во «Вест», 2006. С. 307
[5] Белокрыльцева А. Простодушие в мире искушенных. Цит. по Колесин А.Н. «Кабуки» в Эрмитаже. // Синдром Дауна XXI век. 2010. 2 (5)
[6] Братусь Б.С. Цит. соч. C. 8
[7] Lake, Frank. Clinical Theology: A Theological and Psychiatric Basis to Clinical Pastor Care, Volume 1. Lexington, KY: Emeth Press, 2007. p. 138
[8] McKenna, David. The Psychology of Jesus. URL: http://www.ccel.us/psychology.ch11.html
[9] Братусь Б.С. Цит. соч. С. 16

Наука и религия: от противостояния к диалогу

Авторская версия. Окончательный вариант: От противостояния к диалогу // Решение. – 2012. – №38 

Взаимоотношения науки и религии трудно назвать гладкими и безоблачными. То и дело мы слышим о том, что новые философские теории и научные открытия ставят под сомнение существование Бога. Так, недавно известный английский биолог и популяризатор науки Ричард Докинз сказал, что теория Дарвина и антропный принцип[1], которым ученые объясняют существование жизни на нашей планете «делают гипотезу о Боге не просто ненужной, а вопиюще расточительной»[2]. В ответ из христианского лагеря слышится целый шквал опровержений, доказывающих обратное. К сожалению, диспуты между религией и наукой чаще сводятся к спору идеологий и совсем не напоминают спокойный и конструктивный поиск истины.

Однако, если мы обратимся к истории, то увидим, что далеко не всегда дело обстояло таким образом. Поначалу не было никаких споров. Религиозное восприятие мира было доминирующим, и никто не подвергал сомнению факт, что мир и все, что в нем, сотворены Богом. В европейских университетах, образовавшихся из монастырских школ, теология (по-нашему «богословие») не только была обязательным предметом в учебной программе, но и приобрела особый неофициальный статус «Царицы наук». Считалось, что знание о Боге не только должно быть основой всякого знания об окружающей действительности, но и все остальные учебные дисциплины должны помогать теологии в постижении Божьего мира.

В конце XIX века это средневековое представление удачно обобщил английский художник Генри Холидэй. В библиотеке Университета Дрю расположен огромный витраж, иллюстрирующий взаимоотношение богословия и науки[3]. В его центральной части в женском облике изображена Царица наук – Теология: голову ее венчает нимб, а на плече голубь, как символ Божьего вдохновения. Она восседает над землей и два ангела, олицетворяющие мудрость, поклоняются ей. Цитата из Исайи на латыни гласит: «Но как небо выше земли, так пути Мои выше путей ваших» (Ис 55:9). Слева от фигуры Теологии расположены История, поднимающая вуаль и оглядывающаяся назад, и Философия, задумчиво опирающаяся на стопку книг, изображающих знание. Справа – Искусство, как символ красоты мира, сотворенного Богом, а рядом с ней – Наука. В ее образе олицетворяются все естественные науки: в одной руке – цветок, обозначающий ботанику; в другой руке – книга, как символ теоретических наук; под ногой - глобус и телескоп (науки о земле). Над головой у Теологии – три образа: Вера, Любовь и Надежда. Нижняя фигура у подножия – Смирение – напоминает, что Господь «направляет кротких к правде, и научает кротких путям Своим» (Пс. 24:9).

Такова была идеалистическая средневековая картина того, как учение о Боге и сотворенном мире должно опираться на другие науки, которые, в свою очередь, должны направлять все полученные познания к более глубокому пониманию Творца и Его дел. Образы смирения, веры, надежды и любви призваны направить человека в поиске истины, чтобы его движение к Богу не оказалось тщетным (1 Кор 13:2). Что можно было бы еще добавить или убавить? 

Но эпоха Возрождения открыла новые горизонты и бросила вызов устоявшимся принципам. Пробудился живой интерес к осмыслению человека и его места в мире. Обращение к идеалам античности и вера в безграничные способности разума заставили многих искать новые ответы на старые вопросы. Именно в это время изобретаются телескоп, компас, книгопечатание, что способствует накоплению и приумножению научных знаний. Совершаются великие географические открытия Колумба и Магеллана, составляются карты новых континентов, а исследования Коперника и его последователей приводят к настоящей революции в астрономии. 

 

Однако вместе с новыми знаниями пришли и новые проблемы. К большому сожалению, религиозное представление о мире не было готово вместить все новые открытия. Если еще можно было как-то ужиться с мыслью о том, что земля на самом деле не плоская, а круглая, и что антиподы существуют[4], то признать, что Земля не является центром мироздания казалось совсем недопустимым. Новые открытия вели ко все большей конфронтации религии и науки. 

Царица наук, забыв о добродетелях, которыми она должна была руководствоваться, ополчилась на своих подданных. Главный труд Коперника «Об обращении небесных тел» в 1616 году сначала попал в индекс запрещенных книг, а потом подвергся жесткой цензуре[5]. В 1633 году защищавшего коперниковский гелеоцентризм Галилео Галилея арестовали и под страхом пыток вынудили отречься от своих трудов. Чуть ранее Тихо Браге и Йоганн Кеплер столкнулись с непримиримой оппозицией Церкви в отношении учения о траектории движения комет и их истинной природы. Трудно было опровергать устоявшееся мнение, что кометы – это Божья кара за грехи человечества, если сам Лютер в своих проповедях провозглашал: «То, что странным образом движется в небе, определенно суть знамение Божьего гнева».[6] 

Если продолжать этот список, то в него без сомнения войдут и верный католик, блестящий ученый Рене Декарт, не желающий публиковать свой трактат об устройстве мира, из-за опасений, что его постигнут такие же гонения, как и его современника Галилея[7]. Нельзя не упомянуть и натуралистов графа де Бюффона и Роберта Чэмберса, подвергавшихся жесткой критике и нападкам за свои попытки обосновать эволюционное развитие жизни на земле. Религиозное христианское сознание с не меньшим трудом восприняло находки многих геологов XIX века, говорящих, что Земля может быть гораздо старше, чем принято в традиционном библейском летоисчислении. И, конечно же, в истории столкновений религии и науки невозможно обойти стороной серьезную и до сих пор актуальную проблему противостояния теории эволюции и библейского учения о творении. 

История показала, что многочисленные столкновения не пошли на благо ни науке, ни христианству. Принадлежность к Церкви и богословский взгляд на творение в прогрессивных научных кругах в ХХ веке все чаще стали связывать с невежеством и отсталостью. Наука же в своем стремлении к объективности и непредвзятости отвергла любые представления о сверхъестественном и духовном. Но в действительности религиозное мировоззрение заменилось идеологией материализма, а наука из заложницы старых церковных догматов превратилась в инструмент атеистической пропаганды. 

Однако отрицание сверхъестественного и ставка на материальное объяснение видимого мира принесли науке новые проблемы. Какие бы теории не выдвигали астрофизики, пытаясь объяснить сотворение Вселенной и зарождение жизни естественным путем, им до сих пор не удается обойти фундаментальный закон причинности. Как бы ни старались философы обосновать зарождение нравственности природными, социальными или экономическими причинами, все эти догадки останавливаются перед попыткой объяснить человеческий альтруизм. И как бы ни объясняли биологи происхождение человека при помощи теории эволюции, им все равно трудно объяснить феномен духовности, радикально отличающий людей от остального животного мира. 

Размежевание религии и науки – печальный факт, мешающий многим ученым видеть рациональное зерно в вере в Бога, и препятствующий многим верующим увидеть новые Божии откровения в современных научных открытиях. Очень жаль, что науке и искренней вере не всегда под силу такой синтез, которого придерживался величайший русский ученый и искренний христианин Михаил Ломоносов. «Создатель, – пишет он, – дал роду человеческому две книги. В одной показал Cвое величество, в другой – Cвою волю. Первая – видимый сей мир, Им созданный, чтобы человек, смотря на огромность, красоту и стройность Его зданий, признал Божественное всемогущество, по мере себе дарованного понятия. Вторая книга – Священное Писание. В ней показано Создателево благоволение к нашему спасению… Толкователи и проповедники Священного Писания показывают путь к добродетели... Астрономы открывают храм Божеской силы и великолепия... Обои обще удостоверяют нас не токмо о бытии Божием, но и о несказанных к нам Его благодеяниях. Грех всевать между ими плевелы и раздоры!»[8] 

Богословие и наука – два разных способа познания данного нам Богом мира. И если раньше доминировало религиозное представление об устройстве бытия, то в наши дни религия и наука имеют больше шансов быть равноправными партнерами. Сегодня многим ученым удается сочетать приверженность научным методам и изысканиям с глубокой христианской верой. В то же время все больше богословов пишут книги о взаимозависимости откровений, явленных в Библии и природе. Будем же надеяться, что богословие и наука, умевшие некогда слышать друг друга, перестанут существовать в параллельных мирах и будут все больше стремиться к диалогу. Ведь ученым и богословам стоило бы помнить, что у них общая задача – объяснить окружающий мир и помочь человеку исполнить свое предназначение в нем.


[1] Антропный принцип – теория, утверждающая, что все параметры среды во Вселенной изначально идеально предрасполагали для возникновения жизни. Однако Докинз не видит в этом ничего необычного и считает, что антропный принцип – результат случайности.
[2] Dawkins R. Why There Almost Certainly Is No God. http://www.huffingtonpost.com/richard-dawkins/why-there-almost-certainl_b_32164.html
[3] Drew University Library. URL: http://depts.drew.edu/lib/archives/rosewin.php
[4] Антиподы – слово, применявшееся античными географами в отношении людей, живущих на противоположном конце Земли. Средневековые богословы, уверенные в том, что Земля плоская, не могли представить себе людей, ходящих вверх ногами, а Прокопий Газский (475-528 гг.) утверждал, что если существуют люди на другой стороне земли, то Христу пришлось бы сойти туда и пострадать за них еще раз. Соответственно, должны были там быть и предвестники Его пришествия: еще один Эдем, Адам, змей, и потоп. White A.D. Warfare of Science and Theology. N.Y.: D. Appleton and Company, 1898 URL: http://cscs.umich.edu/~crshalizi/White/geography/inhabitants.html
[5] Теория Коперника находилась под запретом вплоть до 11 сентября 1822 года, когда кардиналы Святой инквизиции разрешили к публикации. URL: Op. cit. http://cscs.umich.edu/~crshalizi/White/astronomy/results-of-victory.html
[6] «Whatever moves in the heaven in an unusual way is certainly a sign of God's wrath» Цит. по: Op. cit. URL: http://cscs.umich.edu/~crshalizi/White/signs/theo-view.html
[7] Descartes’ Life and Works. URL: http://plato.stanford.edu/entries/descartes-works/
[8] Ломоносов М. Явление Венеры на Солнце, наблюденное в Санкт-Петербургской императорской академии, мая 26 дня 1761 года. URL: http://feb-web.ru/feb/lomonos/texts/lo0/lo4/lo4-361-.htm

Куда ведет дорога?

Авторская версия. Окончательный вариант: Куда ведет дорога? // Решение. – 2012. – №37 

Каждый день мы сталкиваемся с новостями об убийствах, катастрофах, несчастных случаях, болезнях, самоубийствах. Мы ужасаемся, иногда пытаемся осмыслить происшедшее, но чаще забываем неприятные известия, как кошмарный сон. И чем чаще мелькают перед нами неприятные кадры, тем быстрее мы гоним их от себя. Вероятно потому, что мы подспудно боимся распрощаться с жизнью раньше времени. Мы гоним от себя реальность смерти. «Она вроде есть, - думаем мы, - но это не про нас». 

Жизнь берет свое. Кто погружается в работу, кто в семью, кого-то поглощают увлечения или развлечения. Бесконечная активность придает какую-то осмысленность происходящему, наполняет неким содержанием, отвлекает от неприятных мыслей. Но как бы мы ни старались забыться, сама жизнь напоминает нам, что все придет к развязке; подо всем, что мы делаем, думаем и говорим, однажды будет подведена черта.

Тогда, может быть, стоит задуматься о смерти всерьез? Зачем нужны какие-то устремления, переживания, достижения, если они рано или поздно сойдут на нет? Для чего переносить трудности, которые то и дело выбивают почву из под ног? Знаем ли мы, что ждет нас за гранью смерти, в безвестном краю, «откуда нет возврата земным скитальцам»?[1] Ответы на вопросы о смерти очень важны, потому что они, так или иначе, определяют, что для нас значит наша нынешняя жизнь. Ведь вопросы о конце – это всегда вопросы о цели и смысле.

В Америке, во времена Великой депрессии, бывали случаи, когда безработным давали трудиться просто, чтобы дать им какое-то дело и хотя бы небольшой приработок[2]. Однажды люди были наняты, чтобы строить дорогу, которая, по сути, была абсолютно не нужна и вела в никуда. Сначала люди с энтузиазмом принялись за дело, но позже, когда они поняли, что проект строительства нужен был, в основном, для того, чтобы дать им хоть какую-то работу, они сникли, потеряли интерес к тому, что делают, и начали увольняться один за другим. Дж. Уоллес Гамильтон, описавший этот случай, подытожил его словами: «Трудно строить дороги, ведущие в никуда»[3].

Давайте на минуту представим себе, что со смертью жизнь заканчивается, нас ждет гробовая доска и мрак. Тогда наш единственный шанс – вкладываться в эту жизнь: работать, творить, любить, рожать детей. Возможно, хоть что-то переживет нас, принесет пользу другим. Однако, по большей части, жизнь наша будет бессмысленна, если все наши усилия обесценит могильная плита. И прав будет мудрец, сказавший: «Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем?» (Еккл 1:3). Сам человек ничего не приобретает, если его жизнь не имеет конечной цели. Каждый из нас становится лишь набором элементов, пришедшим ниоткуда и уходящим в никуда, по злой иронии умеющим чувствовать и понимать свою никчемность.

Шекспир проницательно говорит об этом устами принца Гамлета. Оказавшись на кладбище, Гамлет берет из раскопанной могилы череп и размышляет о скоротечности и бессмысленности жизни. Его ужасает, что рано или поздно любое достижение человека, как и сам человек, превращается в прах. Даже крупный скупщик земель в итоге оказывается владельцем небольшого клочка земли, который стал его могилой. «Стоило ли растить эти кости, чтобы потом играть ими в бабки?»[4] - грустно шутит Гамлет. Для чего жить, если смерть все равно посмеется над жизнью и всеми человеческими усилиями? 

И если решить, что смерть – это предел, то человек, столкнувшись с трудностями или бедой, чувствуя себя не в силах преодолеть эти испытания, может решить свести счеты с жизнью. Существующие связи с жизнью кажутся такими слабыми, что их можно оборвать, лишь бы избавиться от мучений. Тот же Гамлет уверен, что для многих в подобных ситуациях самоубийство – это желанная развязка: «…достойно ли смиряться под ударами судьбы… когда так просто сводит все концы удар кинжала?». Однако, дальше он признает, что в размышлениях о том, быть или не быть, многих останавливает неизвестность за порогом смерти: «Какие сны в том смертном сне приснятся, когда покров земного чувства снят?»[5]. Не находя ответа, люди боятся сделать шаг в неизведанное и решаются дальше преодолевать жизненные невзгоды.

Но откуда берется эта нерешительность? Что дает повод сомневаться в том, что смерть – лучший помощник? Может быть, смерть – это еще не конец? Вдруг есть что-то помимо будущей неизвестности, что может удержать нас от прощания с жизнью, что придаст цель и смысл нашим победам и провалам, радостям и трагедиям?

Давайте, наконец, рассмотрим и другой вариант: смерть – это не итог, не вселенская черная дыра, в которой мы исчезаем со всеми нашими делами, но лишь переход к иной жизни. Причем, важно понять, что если будущая жизнь мало чем отличается от настоящей, - как исповедуют некоторые религии, - то она вряд ли может быть достойной целью наших земных стараний и достижений. И вряд ли она сможет оправдать наши нынешние лишения и страдания. Наоборот, за порогом смерти нас должно ждать то, чего мы не находим здесь: жизнь исполненная любовью, милосердием, чистотой. Это должна быть та реальность, которая даст нам ответы на терзавшие нас вопросы, исцеление душевных ран, примирение с самими собой, ближними и, в конечном счете, с Тем, Кто наполняет смыслом все мироздание. 

В библейском откровении о жизни после жизни пророк описывает ее как совместное существование Бога и людей: «И услышал я громкий голос с неба, говорящий: вот, скиния Бога с человеками, и Он будет обитать с ними; они будут Его народом, и Сам Бог с ними будет Богом их. И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло. И сказал Сидящий на престоле: вот, творю все новое» (Откр. 21:3-5). Не эта ли надежда может ободрить нас мыслью, что болезни, трагедии и несправедливость жизни однажды закончатся? Не ожидание ли такого исхода укрепит и образумит нас, когда мы поддаемся суете и перестаем осмысливать собственные слова и поступки? И, наконец, не такая ли жизнь превращает смерть, которой мы так боимся, в переход к новому, желанному бытию, венчающему наш путь и расставляющему все точки над «i»?

[1] Шекспир У. «Гамлет» в русских переводах XIX-XX веков / пер. Лозинского. Акт 3, сцена 1. – М: «Интербук», 1994. – С. 665
[2] URL: http://www.bigskyfishing.com/scenic-drives/beartooth-highway.php
[3] URL: http://www.sermoncentral.com.
[4] Шекспир У. «Гамлет» в русских переводах XIX-XX веков / пер. Пастернака. Акт 5, сцена 1. – М: «Интербук», 1994. – С. 136
[5] Там же. Акт 3, сцена 1. – С. 73

Код Перова

Размышления жены над картиной В.Г. Перова "Трапеза"

Побывали недавно в Русском музее. На все было часа два или три, так что бегом-бегом по залам. Но были картины, которые зацепили. Зацепили крестьянские портреты Венецианова, особенно после множества “лиц с обложек” - наверное, так сейчас назвали бы портреты знати. И после залов портретной живописи жанровая все-таки заставляет остановиться. Но особенно зацепила перовская "Трапеза”, чаще известная как “Монастырская трапеза”.

Перов Василий Григорьевич (1833-1882) Трапеза. 1865-1876 Холст, масло. 84x126 ГРМ

Если поищете в Интернете, легко найдете описание картины, которое в двух-трех строках расскажет об “обличительной сатире”, “карикатуре на духовенство”. Но цепляет в картине не это.

На первом плане - заплывшее жиром лицо монаха, сомкнувшего руки на необъятном животе. За столом с ним - прочая “братия”: кто рассказывает сальный анекдотец, кто спешит засунуть в рот кусок, кто набирает с собой, а один недовольно, с нетерпением смотрит на прислугу, что все не может откупорить бутылку - “Сколько можно ждать?” Центр картины - более чем щедрый стол, ярко контрастирующий со скромной, практически храмовой, обстановкой. На втором плане слева - распятие, о котором вроде как забыли пирующие, справа - просящая подаяния нищенка с детьми, до которой трапезничающим тоже нет дела, на другом плане справа - барыня с мужем-чиновником, перед которой раболепно распростерся один из “братии”, а слева - откупоривающий очередную бутылку слуга.

Казалось бы, все яснее ясного. Пирующие до ожирения церковники, забывшие о своем предназначении, раболепствующие перед богачами, отворачивающиеся от нищих. Действительно, можно отнести эту картину к сатире и карикатуре.

Но карикатуры по одиннадцать лет не пишутся, вот в чем загвоздка. У Перова, действительно, немало произведений, обличающих церковь, особенно среди ранних: это и “Сельский ход на Пасхе” (запрещенный на несколько лет к показу), и “Проповедь в селе”, и “Чаепитие в Мытищах”. Но эти картины были созданы в ранний период, писались быстрее, и планов в них гораздо меньше. Они действительно обличительные и карикатурные по сути.

Перов обращался к теме веры и в поздний период, и это были уже совсем другие картины - “Христос в Гефсиманском саду” (1878), “Никита Пустосвят и спор о вере” (1880), “Первые христиане в Киеве” (1880). Если ранние картины Перова - зарисовки с натуры, то поздние - попытки осмыслить истоки и историю христианства. Получается, что “Монастырская трапеза” попадает ровно посередине. Пишется она одиннадцать лет (1865 - 1876), и даже при поверхностном знакомстве с биографией Перова видно, что за это время в его жизни многое произошло. С одной стороны, он становится признанным мастером, учителем, с другой - теряет во время эпидемии жену и детей, сближается с некоторыми из самых ярких мыслителей своего времени (его “Портрет Ф.М. Достоевского” знаком, наверное, каждому). Посмотрите, сравните два его автопортрета - 1851 и 1879 года. Вы все поймете сами.

Итак, перед нами не шарж, не быстро набросанная карикатура. Перед нами послание, которое художник писал очень долго и тщательно. Послание, в котором многое закодировано, многое требует внимательного прочтения. Давайте попробуем вчитаться.

На переднем плане - пирующая братия, центральная фигура при первом взгляде ну очень напоминает одного из нынешних церковных чиновников, а зал немного напоминает трапезную Троице-Сергиевой Лавры (впрочем, есть похожие и в других монастырях). Здесь четко прописано все, что нам так претит в сегодняшней церкви - непомерная роскошь, пошлость, лицемерие, стяжательство. Ощущение даже такое, что автор своими персонажами словно перечисляет все то, в чем обвиняют нынче (как видно, и тогда) церковь. И лица, тщательно прописанные, просто отталкивающие. И правда, напрашивается вопрос: “И это духовенство? И это церковь?”

Следующее яркое пятно - это барыня. Здесь вроде бы все тоже понятно. Один “монах” распростерся перед ней, другой раболепно указывает, мол, пожалуйте за стол. Позади барыни разномастный люд - нынешний “средний класс”, с явным любопытством разглядывающий (и явно пересуживающий) эту сцену прислуживания церковников богачам. Но по лицу барыни видно - ей самой эта сцена неприятна. Она не получает никакого удовольствия от того, что перед ней так лебезят, ей этого не хочется, да и ее престарелому супругу этого совсем ни к чему, ему бы присесть где-нибудь, и чтобы не приставали. Так что же получается? Да, есть раболепствующие перед властью и богачами церковники. Но это не значит, что их к этому принуждает та самая власть. Это - их личная инициатива, не всегда приятная и уместная для тех, перед кем они лебезят.

Итак, мы раскрыли одну из шифровок Перова. Становится интересно: что же еще зашифровано в картине? Продолжим вглядываться.

На заднем плане, позади основного стола, стоит еще один стол. Он пуст, единственная утварь - простая миска и одна простая кружка. За столом - тоже братия, но совсем другая. Простые монахи, не имеющие никакого отношения к пирующим. Связующее звено между двумя столами - два монаха, с укоризной смотрящие от заднего стола на то, что происходит на переднем плане. Для переднего же стола этого, “простого”, будто и вовсе не существует. А вот сейчас давайте попробуем взглянуть иначе на композицию, на планы.

Передний стол здесь вообще существует сам по себе, этакое “государство в государстве”. Он явно неуместен в общей, храмовой обстановке. Он со всех сторон окружен чуждыми ему элементами. Слева - иконостас, сзади - простой стол, справа - “народ”, со своим разрывом между бедными и богатыми (барыня и нищенка), а перед ними находимся мы с вами, но им до нас (наблюдающих со стороны, современников, потомков) дела тоже нет. Они сами по себе. Да, они находятся в церкви. Но они - не церковь. Они - некий “паразитирующий организм”, притягивающий к себе все внимание. А что же тогда, кто же тогда церковь?

Приглядимся к тому, что происходит за задним столом. Вот здесь и находится истинное монашество. Здесь - простота, чтение Евангелия, общение с народом (видите людей, слушающих чтение?). И здесь, вдруг, невидимо ни для кого, кроме читающего - некая птичка, словно осеняющая этот стол своим полетом. Да, это не величественный белый голубь, это не глас с небес, слышимый для всех. Это - небольшой знак Его присутствия, видимый тем, кто готов видеть. А кто в результате “готов видеть”? Читающий Евангелие и стоящий лицом к распятию, лицом к страдающему Христу.

А вот с этого момента последим за светом. Художник нам уже показал часть истинной церкви, но он показывает и больше. Церковь - это не только несколько верных. На этом же плане, параллельно заднему столу, мы видим еще два цветовых и световых пятна. Это распятие и иконостас. И таким образом, задний план простирается шире, чем передний, почти обнимает собою все остальное. Задний план - это та самая “неприметная”, но самая настоящая Церковь - распятый Христос, святые, таинства (иконостас, алтарь) и те немного верных (хотя их и не так уж мало, просто они на заднем плане, и их “закрывают” сидящие на переднем), которые непричастны к творящейся вакханалии и живут Словом Божиим (читаемое Евангелие) и Его Духом (птица).

Но не слишком ли много мы вчитали в картину? Действительно ли художник все это подразумевал? Если и есть какие-то сомнения, то Перов на заднем плане неожиданно четко прописывает слова на стене (это особенно видно на оригинале в Русском музее, и к сожалению, теряется в электронных копиях). Если смотреть на картину, то становится ясно, что четко прописанные слова предназначены для зрителя, ведь остальной фон - роспись той же самой стены с цветами и пейзажами - нарисован расплывчато, приблизительно.

Итак, мы подходим к самому главному. Перов, умело разбросав разные подсказки по всей картине, заставил всмотреться, вчитаться. Теперь хочется рассмотреть и прочитать и словесное послание. Это - четыре отрывка из Евангелий, четыре разных высказывания Христа. Перов дает нам подборку, которая вряд ли появилась бы именно в этой последовательности, а уж на стене монастырской трапезной - тем более. Первый отрывок, к сожалению, прочесть довольно сложно (из-за освещения в музее и бликов), можно только гадать. Но остальные три видны совершенно четко:

“Лазарь, выйди вон” (Ев. от Иоанна, 11:43)

“Не судите, да не судимы будете” (Ев. от Матфея, 7:1)

“Да не смущается сердце ваше; веруйте в Бога, и в Меня веруйте” (Ев. от Иоанна, 14:1)

Эти слова написаны выше всех персонажей картины, представляя словно бы надпись или некий девиз. Они явно обращены к зрителю, к аудитории. Никто из персонажей картины их не видит.

“Лазарь, выйди вон”. Это слова из истории о воскрешении Лазаря. В евангелиях представлено несколько историй о том, как Христос воскрешал из мертвых. Но только в истории с Лазарем речь идет о том, кто долго болел, уже умер и оплакан, несколько дней как схоронен и “уже смердит”. Здесь речь идет о воскрешении того, про кого все бы сказали, что и воскрешать уже нечего. Пошли необратимые процессы гниения. Но для Христа нет ничего невозможного. Он - воскресение и жизнь. И здесь эти же слова обращены к церкви, которую многие считают вконец прогнившей, неспособной возродиться. “Лазарь, выйди вон!” - напоминание нам о Том, Кто способен воскресить, возродить, обновить даже то, что, казалось бы, безнадежно омертвело и неспособно к жизни.

Остальные два послания - нам с вами. Да, то зло, какое мы видим в церкви, оно существует: стремление к роскоши и наживе, лицемерие, пренебрежение к “простому народу”, раболепное и корыстное преклонение перед властью. Но, во-первых, это еще не вся церковь, а может, и не церковь вовсе. Они сами по себе. Есть в этих же стенах настоящая церковь, где проповедуется Христос распятый, где обитает Дух Святой. А нам с вами остается следить за собой и не судить. Если есть тот, Кто способен воскрешать, так есть и Тот, Кто способен судить.

“Да не смущается сердце ваше. Веруйте в Бога, и в Меня веруйте”. Нам остается веровать и не судить. Смотреть на Христа распятого. Читать Евангелие. Стремиться к простоте. Чуждаться беззакония. И заботиться о тех, кому нужна помощь. Ведь фигура нищенки так и остается одинокой - о ней не позаботился никто. Может быть, это то, что можем сделать мы с вами?

04.04.2012 © Нина Корякина

«Вера, ищущая понимания»

"fides quaerens intellectum" (St. Anselm)

Авторская версия. Окончательный вариант: «Вера, ищущая понимания» // Решение. – 2012. – №36

Богом человеку дан удивительный дар – разум, позволяющий познавать простое и сложное, видимое и невидимое, естественное и сверхъестественное. Благодаря разуму мы сомневаемся и утверждаемся в своем мнении, оспариваем и подтверждаем. О тех, кто пренебрегает этим даром, герой Шекспира сказал так: «Что человек, когда он занят лишь сном и едой? Животное, не больше. Тот, Кто нас создал с мыслью столь обширной, глядящей и вперед и вспять, вложил в нас не для того богоподобный разум, чтоб праздно плесневел он»[1]. Те же, кто осмысливают свою жизнь, пытаются отыскать в ней свое предназначение и высший смысл.

Именно размышление над жизнью с самого начала побуждало людей исследовать, откуда они появились, зачем существуют на земле, каковы они на самом деле, и какими могут стать. Идея о том, что человек Кем-то сотворен, порождала другие вопросы: кто и как сотворил человека? как узнать о Создателе? как с ним общаться? В результате зародились такие области знания, как философия и богословие. И то, и другое стало результатом интеллектуального поиска непростых ответов на непростые вопросы.

В древней Греции «слово о богах»[2] (богословие) было частью «любви к мудрости» (философии). Оно помогало человеку осознать свое предназначение в обществе, а политику – находить верные пути управления идеологией государства. У древних евреев богословие заменяло философию, поскольку ответы на все вопросы о смысле жизни они находили в своей вере. Несмотря на существенные различия, и богословие евреев, и философию греков объединяло то, что они не были отвлеченным интеллектуальным поиском, но попытками привести человека к верному мировоззрению и правильной нравственной жизни[3].

Обратившись к строкам еврейских писаний, - то есть того, что мы называем Ветхим Заветом, - мы увидим, что для авторов Ветхого Завета размышление о делах Божьих, о Его законе – это путь к единению с Богом. Всякое знание должно было направить человека к осмыслению дел Божиих, к восхвалению Его величия и мудрости, к желанию говорить о Нем другим. Так, псалмопевец говорит: «А я буду размышлять о высокой славе величия Твоего и о дивных делах Твоих. Будут говорить о могуществе страшных дел Твоих, и я буду возвещать о величии Твоем» (Пс. 144:5-6). Но в псалмах мы видим также, что такое движение человека к Богу должно иметь верное основание: здравомыслие и мудрость должны строиться на вере в Бога и стремлении к Нему приближаться: «начало мудрости – страх Господень; разум верный у всех, исполняющих заповеди Его» (Пс. 110:10).

На страницах Нового Завета мы встречаем то же. Путь к сближению с Богом строится на вере осмысленной: «Исследуйте Писания, ибо вы думаете чрез них иметь жизнь вечную; а они свидетельствуют о Мне», - говорит Христос своим ученикам (Ин 5:39). А наставляя своего ученика Тимофея, апостол Павел напоминает, чтобы тот «вникал в себя и в учение, занимался сим постоянно, чтобы спасти и себя и других» (1 Тим. 4:16).

Таким образом, на протяжении всего Писания мы видим призывы к тому, чтобы вера дополнялась знанием, движения сердца движением разума. Приняв Евангелие, но не рассуждая о нем, можно было вернуться к прежним заблуждениям и образу жизни, как это сделали «несмысленные», то есть попросту «глупые», галаты (Гал 3:1). В то же самое время, только размышляя о Боге, но не уповая на Него, человек не мог достичь ничего, кроме «мудрости века сего» (1 Кор 1:20), которая в глазах Бога – лишь безумие.

Однако, история и опыт показывают, что человеку трудно сохранять баланс и легко впадать в крайности. И если раннехристианским апологетам и богословам удавалось осмысливать живой опыт богообщения с помощью философии, то во времена классического средневековья все коренным образом изменилось. Богоискательство стало подчинено философским категориям Аристотеля, и, сделавшись уделом семинарий и монастырей, получило название схоластики. Забыв о предупреждении апостола Павла о том, что знание надмевает (1 Кор 8:1), средневековые богословы внушили такую уверенность в силе человеческого познания, что утверждалось, что до веры можно дойти и путями разума. Постепенно богословие, вдохновлявшее и утверждавшее живое упование на Бога, превратилось в сборник сухих догматов. Произошло то, что позже одним афоризмом подытожит немецкий философ: «Ужасно умереть в море от жажды. Уж не хотите ли вы так засолить вашу истину, чтобы она больше никогда не утоляла жажды?»[4].

Через некоторое время маятник качнулся в другую сторону, на смену католической, а следом и протестантской схоластике, пришла мистика – поиск опыта прямого общения с Богом. Однако, быстро стало понятно, что без разумного осмысления любой опыт, откровение и даже библейский текст могут легко исказиться. Появились различные толкования Библии, которые были основаны на личном переживании. Лишенные опоры на разум и историю, эти усилия вместо познания Бога заводили ревнителей веры в дебри ересей. Понимая опасность неосмысленной веры, английский пастор и проповедник Джон Уэсли настаивал, чтобы служители из простых людей, которых он ставил во главе группы новообращенных, постоянно занимались самообразованием, постоянно читали: 

«Но я читаю только Библию!» Но тогда и других учите читать только Библию и, по тем же соображениям, только Библии и внимать. И в этом случае, не стоит дальше и проповедовать – так и Джордж Белл сказал [5]. И к чему же сии слова привели? Да к тому, что он нынче ни Библию не читает, и ничто прочее. Вот истинно чиновничье рвение! Если вам никакие книги кроме Библии отныне не надобны, то вы выше самого Св. Апостола Павла – тот в книгах нуждался. «Принеси мне книги», - пишет он. – «особенно кожаные», то есть на коже писанные. Вы же возразите: «Но у меня нет вкуса к чтению!» Так развейте его постоянным упражнением в чтении или вернитесь к своему ремеслу.»[6]

Искушение свести познание Бога лишь к вере или лишь к разуму всегда приводили и приводят к крайностям. Так, вера сердца, лишенная желания познавать, похожа на чувства влюбленного, который больше уделяет внимания романтическим переживаниям, но не пытается узнать характер, интересы и желания того, кого любит. В отношениях с Богом такая вера будет поначалу что-то чувствовать и что-то знать о Нем, но позже не заметит, как перестанет удивляться, понимать, и стремиться к большему единению с Ним. Похожую опасность таит и религия разума, стремящаяся во что бы то ни стало дать ответ на все вопросы и подробнейшим образом описать Бога, забывая о несоизмеримости Бога и нашего ума. Подобный «научный подход» вытесняет или обесценивает личный, субъективный опыт, и знание о Боге становится важнее общения с Ним.

Поэтому нам можно и нужно сочетать веру и интеллектуальный поиск. Бог не боится наших трудных вопросов, не обижается на наши сомнения. Только так мы можем начать настоящий, подлинный диалог с Ним. Только так мы будем понимать, в Кого и во что мы верим. Но при этом богословие может помочь нам не тем, что предложит готовые ответы, а скорее тем, что поможет поставить правильные вопросы, чтобы искать ответа в личном, живом общении с Богом.

Когда Христос цитирует знакомую ветхозаветную заповедь о любви к Богу, Он призывает не просто любить Бога всем сердцем, душою и силами (Втор 6:5), но также и всем своим разумением (Мф 22:27). Он говорит, что любовь к Богу – это не просто переживание, но устремление всего человека. Всё без исключения, что даровано человеку, должно познавать Бога, укореняться в Нём, служить Ему. В свою очередь, Бог откликается на такое устремление человека, открывая Себя и разуму, и чувству. Он направляет пути и мысли человека, освящая и уподобляя его Себе, придавая смысл его жизни.


[1] Шекспир У. Гамлет. Акт IV. Сцена 4. (пер. М. Лозинского)
[2] См. Платон. Государство. URL: http://www.plato.spbu.ru/TEXTS/PLATO/state2.htm
[3] «Философия в эллинистическую и римскую эпоху предстает как образ жизни, как искусство жить, как способ бытия». Философия как способ жить. Цит. по: Адо П. Духовные упражнения и античная философия. – СПб.: Изд-во «Степной ветер», 2005. – С. 13
[4] Фридрих Ницше. По ту сторону добра и зла. Ч.4:81
[5] Джордж Белл – один из сторонников Уэсли. На определенном этапе Белл исказил учение Уэсли о святости, а также увлекся предсказаниями конца света.
[6] Vol. 8: 313. The Jackson edition of Wesley's Works. (перевод Н. Корякиной)